Убыр - Страница 64

– Молчи! Эдик, что? – спросил прыщавый, не оборачиваясь.

Он выдернул наконец дубинку, отвел ее в замахе и свободной рукой схватил дядю Валю за шиворот.

Дядя Валя, не отвлекаясь от двери и визга, ткнул ножом за спину.

Лезвие вонзилось прыщавому в район локтя и выскочило обратно. Даже не испачкавшись.

Прыщавый негромко и как-то жалобно сказал «а-а» и стукнул дядю Валю дубинкой по затылку. Несильно стукнул, но дядя Валя все равно с треском – кажется, зубовно-стекольным – упал на двери, так и не успевшие распахнуться, и начал сползать. Наконец-то молча.

Эдик тоже не кричал и даже не сипел. Он, суча ногами и правой рукой – левая у него была задрана, как выломанная ветка, – валился через спинку скамьи. А Марат-абый, сгорбивший блестящую спину, возился у него на груди, не вынимая головы из милицейской подмышки.

Прыщавый этого не видел. Он, шипя, пытался рассмотреть локоть повисшей руки. С рукава капало, но рану прыщавому видно не было. Мне тоже, но я почему-то понимал, что с рукой все плохо. Прыщавый пока не понимал. Он перестал выкручивать плечо и шею, пнул неаккуратно прильнувшего к порогу дядю Валю и громко сказал:

– Эдик, ты видел? Это чмо меня в натуре порезало.

Эдик, совсем оседланный Марат-абыем, тяжело рухнул на пол.

Бежать, понял я. Но Марат сожрет же Эдика тогда.

Прыщавый не боец, гопота глазками хлопает.

И что? Мы из-за Эдика до деда не доехали и в этой вонючей пасти оказались. Пусть сам узнает, каково в этой пасти.

Я подобрался, выдохнул и выпрыгнул через скамью на почти не видную отсюда спину Марат-абыя.

6

Сердце слева, а почти всегда сильнее правая рука. Поэтому сила справа, а жизнь слева. Не забыть бы.

Сзади нападать западло, я знаю.

Но людей кусать тем более западло. Нельзя так. И все равно я спереди напасть не смогу. Не втиснусь между Эдиком и Марат-абыем. Да и не решусь.

Я прыгнул как на волка. Затылок сломать не надеялся, конечно, но думал: сшибу его вбок, стащу с несчастного Эдика и дальше видно будет. Но влажный горб Маратовой спины был твердым и скользким, как вулканическое стекло. Пиджак под моим ударом не пал и дрогнул. Чуть дернулся, будто сумку с плеча сбрасывая. И я, перевернувшись, рухнул на пол.

Ой, как больно-то, ошалело подумал я, пытаясь сообразить хоть что-нибудь. Снизу все выглядело неправильно: свисавшая почти к моему носу рука была слишком большой и бело-синей, мозоли на костяшках – слишком кривыми и сиреневыми, а голова Эдика – слишком маленькой и слишком сильно, капюшоном, закинутой за плечи. А головы Марат-абыя вообще было не видать – казалось, что он не спрятал лицо в чужую подмышку, как ребенок к мамке, а грудь Эдику проломил и в легкие вгрызся, или что там под ребрами.

Там хлюпнуло. Марат-абый приподнялся, лицо у него было черным и текло черным, как губка. И я понял, что ни фига мне не казалось. Мой бывший дядька в самом деле полголовы уже пропихнул в дыру, прогрызенную в груди милиционера.

Он застыл, примериваясь, что ли, как поглубже нырнуть, и рука Эдика перед моим носом дернулась, раскидывая синеватые пальцы, как ветки на детском рисунке. Ты все равно уже помер, и Марат помер, сами разбирайтесь, отчаянно подумал я, но крикнул:

– Kit!

Как папа мне сто лет назад.

Сипло крикнул, сам себя сквозь гул в ушах не услышал. А Марат-абый услышал.

Он медленно повернулся, скособочившись, потому что не разжал вцепившихся в Эдика пальцев. Нашел мое лицо и моргнул. Правый глаз у него тут же склеила натекшая кровь, он разжмурился, но густые столбики между ресницами не разомкнулись. Марат-абыю это не мешало. Он разворачивался туловищем ко мне – все так же, как игрушка на шарнирах, а руки-ноги не сдвигал, хотя это уже невозможно было. Разворачивался и подбородок поднимал. Вернее, пасть. Сжатую. Пока.

Вскакивать было нельзя – как раз в пасть и воткнусь, башкой или шеей. Подмышкой. Я с силой оттолкнулся от скамьи над головой, чтобы выехать в проход – и чесать из вагона, а может, и из поезда. Но ворот зацепился за что-то вроде болта, торчащего из пола. Я шумно шарахнулся затылком, ладно не в болт, а рядом, и влетел головой-плечами под сиденье, из-под которого пытался выскочить. Изнанка лавки была из грязного рыжеватого крагиса. Сейчас и из меня рыжеватое хлынет, понял я, задыхаясь, додумался закинуть руку за голову и сняться наконец с дурацкого болта. Выполз из-под лавки и вскочил, кошмарно ожидая, что упрусь в залитую кровью пасть.

Но уперся в удмурта, который, дурак такой, придерживаясь за спинку, размеренно пинал Марат-абыя ногой в бок, визгливо приговаривая:

– Чё творишь, а? Чё творишь, баран, а?

Гулкие удары стряхивали тяжелые капли с лица твари, но не сдвигали ее саму – тварь, а не дядьку моего, который меня на корове катал и мед в сотах привозил, дошло до меня наконец. Тварь, сгорбившись над телом Эдика, рыскала взглядом по полу.

Я остро понял, что в бок тварь пинать бесполезно. Она не человек. И бить ее как дичь бесполезно. Она не дичь. Она убырлы. И еще она – физический предмет, который, стало быть, поддается законам физики.

Я ухватил холодные и очень твердые лодыжки над толсто изгаженными башмаками и дернул вверх.

А меня дернули вперед и вбок. Я улетел и грохнулся на скамейку через два ряда. Опять удачно, не поломавшись, не расквасив затылок – и сумев вскочить. Чтобы увидеть, как тварь в теле Марат-абыя длинным плавным движением отпадает от Эдика, разворачивается к удмурту и легко стукает его обеими руками по ключицам.

Гопник сложился как бумажный самолетик, с размаху сел мимо скамьи на пол, сильно тронув лавку головой, и киселем стек на пол. Его пухлый дружок, застывший парой метров дальше, медленно поднял руки к лицу и так же медленно опустил их. Еще дальше прыщавый сержант пытался одной рукой сжать и дубинку, и раненый локоть, поэтому по сторонам не смотрел. Он, наверное, даже тварь не видел, да и про Эдика еще не всосал. То есть я понимаю – больно и все такое. Нет, не понимаю. Да и фиг бы с ним.