Убыр - Страница 60

Наверное, заболел.

Но признаваться не стал. Включился, поспешно ушел от окошка, чтобы так внимательно не разглядывала, и ссутулился на перроне под фонарем. И разглядел, какой я грязный. Счастье, что кассирша лишь голову пассажира видит – ну или грудь с рукой. Голову я рассмотреть не мог, а грудь с рукой у меня были замызганными, но на фоне остального смотрелись как хирургическая палата после операции. А все остальное – как хирургическая палата после пяти кишечных операций на самых метеоритных людях. Постаравшись, можно было найти несколько участков, дающих представление о цвете кроссовок, джинсов и куртки. Остальное было вымазано, уляпано и завошкано грязью. Самой разной: красной глиной, черной жижей, серой золой, бурым песком, кусочками дерна, размазанным мхом, травинками, обрывками репьев и боюсь подумать, чем еще. Кроссовки и штанины внизу были, как у бронзовых статуй, оштукатурены толсто и гладко.

Меня ж не пустят в электричку, понял я, отошел в сторонку, чтобы содрать с себя и выковырять оборванными стеблями и пучками травы все, что возможно. Возможности оказались небольшими, да и электричка уже орала вдали. Но я вошел в тамбур облегченным на полкило и чуть отшкрябанным. Все равно грязнее любого бомжа, конечно. Я и сам круче любого бомжа. К тому же вообще не понимаю, где живу и живу ли. А может, сплю.

Но раз не просыпаюсь, буду делать, что начал.

Например, ехать до Казани.

Зря, кстати, я переживал, что не пустят. Вагон был свободен. Совсем. Я даже застыл в дверях, соображая, бывают ли пустые электрички. Электричка дернулась, втолкнув меня в проход между лавками, и принялась набирать ход. Я то ли вспомнил, то ли сообразил, что все нормально: кто ж на ночь глядя из Арска в Казань едет? Наоборот – да, полно. А тут есть смысл сильно ближе к городу попутчиков ждать, дачников и рыбаков всяких.

А ждать будем здесь, решил я и почти уже сел на самое дурацкое место: ни печки рядом, ни перекладинки внизу, чтобы ноги ставить, – зато обе двери просматриваются и можно незаметно перелезть к следующей лавке. Но подумал: какого фига. Все, я вышел из леса. Не надо мне никого высматривать и готовить пути отхода. Надо греться и отдыхать – в Казани ах как скакать придется, впервые понял я с растущим ознобом и решительно уселся над печкой поближе к двери. Ой, как тепло. И ой как я все это время мерз, оказывается. Как в лес вошел с утра – ну, не с утра, днем, – так и начал зябнуть. Потом копание в земле, карабканье на дерево, водные процедуры – они вроде руки-ноги не сильно вымораживали, но память о себе оставляли, будто выстилали очередной слой инея от спины к животу. На кладбище эти слои схватились в совсем толстую твердую корку. И вот сейчас, над душноватой печкой, эта корка трескалась и ломалась, напоследок расталкивая мерзотные снежки за шкирку, за пояс и вообще по всему телу.

Меня затрясло – мелко и дробно, затем крупно. Живот свело, и зубы залязгали. Я немножко потерпел, но все-таки заскулил, опустился на корточки, попробовал обхватить грязную печку руками, но тут же отдернул их – совсем раскаленная, оказывается. Привалился к ней спиной, зажмурился и блаженно застонал, впуская жар в выстуженные места.

По идее, следовало дождаться шипения пара, но долго греться одним куском не получалось. Когда зной делался нестерпимым, а футболка пыталась твердым куском прикипеть к коже, я, поерзав, прислонялся другим боком, постанывая от нового наслаждения.

На четвертый, что ли, раз, когда у меня получилось убавить звук до минимума, я услышал веселое:

– Гля, как спрятался.

– Да вообще, блин. Ты его не видишь?

– Не, ни разу.

– Я тоже, блин. А знаешь почему? Потому что, зырь, у него тюбетейка-невидимка.

Голоса были, конечно, знакомыми. Я открыл глаза. Правильно, гопы. Пухлый татарин и дохлый с незнакомым акцентом. Вернее, это позавчера акцент был незнакомым. Теперь я слышал, что парень – удмурт из птичьего рода, скорее всего глухариного, Докъя. Я даже мог с ним поговорить, но не был уверен, что гоп меня поймет. Вот бабка его, из рода соек Жикъя, – пожалуй. Но хватит с меня бабок покамест.

Парни были все в той же одежде. Не переодеваются они, что ли. Блин, а я типа переодеваюсь. И вообще – времени-то прошло два дня.

– Да это ж наш бомжара! – совсем обрадовался татарин. – Ох ты, девочка чумазая…

– Ну, здоров, братёк, – сказал второй. – Говорил же, еще встретимся.

Хотелось посидеть еще хоть немного, но это было опасно. Я гопов и раньше-то ни капли не боялся, а теперь, когда Дильки рядом не было, тем более. Пусть у них даже нож, а у меня теперь нет – пофиг. Разберемся. Но сидеть перед ними не следовало – я это всегда знал, а теперь еще и видел повадки и обычаи любой дичи. К мелким хищникам нельзя поворачиваться спиной и выглядеть сильно ниже. Бросятся, даже против желания. Так инстинкт велит.

Я без суеты, но и не медля, сел на лавку и попрочнее уперся ногами в пол, левая впереди, правая под лавкой. Чтобы в случае чего отпрыгнуть в любую сторону – ну или чтобы удар потяжелее вышел. И спокойно сказал:

– Isämme. Умой-а.

– Оба-на. Ща умоем, без вопросов, – завелся пухлый, но дохлый придержал его за локоть, серьезно посмотрел на меня и быстро спросил:

– Тон удмурт шат?

– Öй. Умой кылбурлы зеч кыл верало.

– Э, а по-русски можно? – сказал пухлый.

Я пожал плечами. Умнее было ответить. Собеседника ударить тяжелее. Хотя мне пацаны и говорили, что у многих гопов это специальный трюк: разговорить человека, который считает, что собеседника ударить тяжелее, и свалить, когда совсем распоется. Или, наоборот, на собственном полуслове врезать. Даже специальный термин есть, sucker punch.