Убыр - Страница 50

– Бабуль, кто ты? – спросил я тут, забыв про возмущение.

Как тут возмущаться и как не спросить. Двести, учит кого-то, язык у нее оружие.

И бабка рассказала, кто она. Не потому, что такая откровенная, и не потому, что я такой красавчик, перед которым любой душу отворит. Просто бабка давно никому ничего не рассказывала. Разве что коту. Но кот все-таки не считается.

Я не кот, но половины слов не понимал. Особенно поначалу, когда она говорила простыми, короткими, но будто переделанными словами или с акцентом. Начала, допустим: Üzä kök täñri asra yağiz yär qılıntuqda. Это я более-менее понимал – какая-то ритуальная форма вроде «Давным-давно, в далекой-далекой галактике», осталось понять, что такое тенгри. А фразы наподобие «Erdemlig bolsar bodun isrik jörümedi» вообще в тупик ставили – ну да, если пьяный, то бодун, но разве это татарское слово? Многие слова звучали вообще не по-татарски. Смешно звучали. Мне было не до смеха. Я, скрючившись от напряжения, пытался уловить общий смысл.

В общем, раньше таких бабок много было. Десятки, может, даже сотни – так, чтобы в каждом районе, до того уезде, вилаете, округе, иле или яке была своя ученая бабка, которая умела делать из мальчиков мужчин. Не в том смысле, в каком принято говорить и ржать, а в племенном, что ли. Не помню, как это называется, – иностранное слово, по телику слышал в программе про тропические острова. А по-татарски так и было: «мужчиной делать». Два или три раза в год из городков, деревень и стойбищ в лесную избу приходила толпа ребят, которая жила здесь несколько дней или недель. А домой возвращался уже не пацан, а специалист – лучник, знахарь, кузнец или скорняк. Каждый из них учился ремеслу с младенчества и умел практически все – но настоящим мастером, полностью отданным делу, парень становился после стажировки у бабки. Которую и называли däw äni — бабушка, а дословно «большая мать». Только сначала däw значило не «большой», а «див», diyü, демон из сказки.

Что бабка со стажерами делала, как, группой или поодиночке, бабка не сказала, а я и не спрашивал. Меня и без того пришибло. Лучником со стойбищем, например.

Если я правильно помнил историю Татарстана, самые последние из народов, считавшихся нашими предками, перестали кочевать куда больше чем полтыщи лет назад. И с тех пор жили в городах и деревнях, а когда их из городов повыгоняли – в деревнях и посадах. Стойбищ не было и быть не могло. Да и лучников, пожалуй, тоже.

Бабка как раз сделала паузу, опять вытираясь платочком. Она не морщилась и не кривилась, слезы текли сами по себе, будто она их копила вместе со словами, а заслонка общая – и полилось все сразу.

– Бабуль, сколько вам лет? – тихо спросил я.

Бабка тихо высморкалась в какую-то тряпочку, но спросила очень жестко, словно сквозь зубы, которых не осталось:

– Кому – вам? Я тут одна, ты пьяный или чертей видишь?

Я растерялся. Бичура, конечно, на черта смахивала, но бабке на это указывать не следовало: совсем вскипит.

– Ну, вы же старше, – сказал я, надеясь, что здесь у старушек не принято, как в городе, молодиться.

– Все равно я тут одна. Так и говори. А сколько мне лет – ну, я вообще не молода, слава богу.

Подтвердила. Изящно так.

Это по-русски неуклюже звучит, а по-татарски каламбур получился. По-английски, допустим, вместо «Сколько вам лет?» спрашивают – «Как вы стары?» – а по-татарски «Niçä yäş?» — «Насколько молоды?». Вот она и ответила.

И не «слава богу» сказала, как все говорят, а «слава тенгри».

Давеча тоже голубого тенгри поминала. Не важно. К тому же бабка закончила урок хороших манер и продолжила рассказ.

Потом, значит, таких däw äni стало меньше. Потом многие выросшие мастера перестали посылать сыновей в лес – считали, что сами всему научат. Еще и муллы, начала бабка с неожиданной злобой, но тут же остановилась, пробормотала что-то под нос и продолжила точно с новой страницы.

Потом к ним перестали ходить. A däw äni стали звать обычных семейных бабушек, которых по правилам, вообще-то, зовут äbi. Зачем ходить в лес, если есть медресе, школы, училища и университеты, а прямо дома – своя däw äni? Лесных старушек переименовали в аbraçı, то есть в хранительниц, или в abrawlı qarçiq — хранящих старух. Потом уважение к аbraçı превратилось в уважительный страх. К ним продолжали носить, например, самых тяжелых больных, и бабки ставили их на ноги. Но носили все реже и реже, потому что страшно.

А потом память о лесных колдуньях, которые делают что-то страшное с попавшими к ним ребятами, стерлась до темных пугалок. И люди перепутали слова «лечить» и «жечь». Бабка почему-то сказала, что они звучат одинаково, хотя я помнил, что это не так. Спишем на старость. И получалось, что бабка не лечит, а жжет заживо. Слово аbraçı перешло на ангелов-хранителей и быстро потерялось, a abrawh qargiq истерлось и превратилось в ubırlı qarçiq. В Бабу-ягу с убыром внутри. Люди забыли, кто таков убыр, и пристроили слово как получилось. А может, не сами забыли, а убыр как-то помог. Нечисть любит пачкать чистых – особенно тех, кто учит отличать чистых от нечистых. А ведь мы были единственными, кто учил убыродавов. Но нас назвали не спросив – и продолжали звать.

Только звать было уже почти некого. Бабки вымерли. Может, не все – но никого больше из бывших abraçı бабка не чувствовала и не слышала. Раньше, говорит, так себе отношения были между нами, а теперь самой дурной сестренке обрадовалась бы как родной. Но некому. Даже вспомнить их не могу. Ни в лицо, ни по именам, ни по лучшим ученикам. И меня никто не вспомнит.

А тебя родители вспомнят, ты не переживай. Убыр всего человека съедает, но перед самой смертью жертву выпускает – то, что от нее осталось. И жертва может вспомнить самое дорогое.