Убыр - Страница 76

Он протек сквозь землю, воду и покой мне в оба уха и будто крючком уцепил, раздражая и будя. Я постарался не обращать внимания, постарался схлопнуться и уплыть поскорее. Но присвист делался все громче и пронзительнее, крючки рассыпались где попало, поддергивая живот, и кожу, и сердце, и веки. Жмуриться стало больно. Ненавижу соловьев, подумал я и открыл глаза.

Кажется, начинался рассвет. Туман вокруг меня почти на глазах сминался в капли и прилипал к серой хвойной подушке, и сквозь него уже нормально были видны деревья, которые становились все ярче и цветнее, как на экране с выставляемой регулировкой. Соловей закатил последнюю трель, почти красивую, и заткнулся.

Цветочек у меня под носом был подснежником. То есть я сперва узнал его в жухлом опаленном стебельке, вздрогнул, сообразил, что бояться нечего, и лишь тогда вспомнил русское название. По-татарски «подснежник» – umırzaya. А umıru, наверное, одного корня с убыром: папа объяснял, что в наших языках «б» часто переходит в «м», – например, балкарцы свой язык малкарским называют. Вот я и решил, что этот злой корень – ответка мне за грядку на могиле Марат-абыя.

Но сразу сообразил, что ерунду придумываю. Во-первых, нечисть отбирает жизнь, а не создает, – стало быть, цветов, тем более лесных, не сажает. Во-вторых, umır в слове «подснежник» – это не «жратва», а стершееся за века çomer — «жизнь». «Подснежник» по-татарски – «жизнь зря». Ну, понятно почему. Растет головой в снег, почти никому не показывается и все такое. Как я прямо.

Я тоже пожух и опалился. И моя жизнь напрасно шла: на гитаре играть толком не научился, папу с мамой упустил, сестру потерял, убыродавом не стал, что за четверть по географии вышло, так и не узнаю.

Только я вам не цветочек, сказал я всему свету и совсем проснулся.

Я лежал по уши забитый в землю и для верности придавленный двумя почти цельными еловыми стволами – один поперек груди, другой ниже.

Я был цел и жив, хотя лицо ныло, горло саднило, нос не дышал, а ниже шеи был затекший мешок неправильной формы.

Я не знал, как выбраться, но знал, что выбираться придется. Даже если я этого не хочу.

Потому что я тупо и бездарно отдал свое лицо подлой неживой твари. И должен его вернуть.

Ну и Дильку, конечно. Как-то быстро я согласился ее бросить.

И какая разница, живой я или мертвый, если своих сдаю.

Я повел глазами по сторонам, проверяя, правильно ли все запомнил, пока вертелся шариком. Правильно – покинутые, но не совсем схлопнутые лисьи норы были совсем справа и слева-сзади. Справа было бы удобнее, но там торчал мелкий куст, забыл, как называется, но корни у него как проволочная метелка, не продерешься. Зато левее муравьиная цепочка терялась во взрыхленной почве.

Я вздохнул и начал шевелить пальцами.

Через пять минут я уже мог их сгибать полностью, соскребая и трамбуя землю ногтями.

Через полчаса левая кисть провалилась в узкую полость, и я мог работать почти всей рукой.

Через час я протолкнулся к ногам и почти освободил их, но дерево, наваленное сверху, просело с мягким шепотом, и пришлось начинать сначала.

Я подышал ртом, глядя в светлеющее небо. Горло приятно охлаждалось, но совсем высохло – а что делать, нос все равно забит как деревянными пробками. Я еще раз огляделся и принялся выдирать землю из-под спины, чтобы нырнуть поближе к муравейнику.

Разгрести и придавить землю за головой и под спиной было дико тяжело. Еще тяжелее оказалось уйти с головой под землю. Я, конечно, и так был весь, считай, под землей, но зубами-то за воздух держался. А тут не только в могилку играть приходится, но еще и нырять затылком вперед. Совсем серьезная игра. Даже в воду погружаться затылком сложнее, чем лицом. Человеческая анатомия для этого не приспособлена – вода в уши и ноздри заливается, под глазами ломит и все такое.

Я набрал воздуха пересохшим ртом, через силу отвел локти, которыми упирался в края раскопанной чаши, и осторожно, но и не медля, ушел головой в землю.

Больше никогда.

Черную вечность спустя я вытянулся из-под деревьев и, сипло хватая воздух, сел по пояс в земле, когда из-за деревьев заполыхало так, что больно смотреть. Я туда и не смотрел. Отдыхиваясь, шевелил плечами и изучал просевшие стволы на месте моей лежки – каждый был вдвое толще меня. Затем выдернул руки и внимательно рассмотрел ногти под рыжей, быстро иссыхающей в желтый налет коркой. Все сломаны, но ни один не сорван.

Муравьи возмущенно кусались.

Я осторожно отряхнулся, раскопал ноги, встал и снова рухнул в мятую землю. Освобождение всегда неудобно – опереться не на что. Ноги были как подтаявшее эскимо. Оживлять и разминать их пришлось, пока солнце не выползло за медвежий череп.

Я встал, сделал полукруг и поднял голову.

Медведь, молодой и старый, очень крупный, взят не по правилам – по правилам в голову бить нельзя, а тут левая глазница рассажена и нижняя челюсть с надломом. Толпой брали – ну и понятно, здоровый, не давался, вот и не до правил стало. Странно, что зубы не выбили.

Молодой медведь потому, что ему три года было, когда на рогатины налетел. И старый медведь – потому, что взяли его очень давно, так что кость смахивала на окаменевшее изветренное дерево, серое и расслоенное на волокна.

И столб, на котором сидел череп, был такой же старый – черный, истрескавшийся и снизу неровно измазанный чем-то.

Мой нож торчал как раз на границе этой измазанности.

Боязно было его рассматривать, а что делать.

С одной стороны лезвие было тускловато-чистым, только у лезвия пара крупинок сидела, то ли ржавчины, то ли земли. Они слетели от дыхания, когда я попытался вглядеться. Я, закусив губу, перешагнул к другой стороне.