Убыр - Страница 41

Мы поперли по тропе, сделав всего одну остановку. Я сказал: «Погоди, не слезай», потому что обратно закидывать будет еще труднее и потому что звук, который меня остановил, мог оказаться не совсем глюком. Лучше пусть Дилька эти глюки у меня на спине пересидит. Раскорячившись, я выдрал из внутреннего кармана пенал с ножом, выбросил наконец пенал, проверил, легко ли нож выходит из ножен, – зря, кстати: оказалось, что нелегко, – и сунул в правый наружный карман.

Сделал еще десять шагов, и Дилька сказала:

– Дом. Наиль, там дом!

Я тяжело выпрямился, поморгал, чтобы пот в глаза не тек, осмотрелся и сказал:

– Сползай.

Я бы его не заметил – под ноги смотрел, а надо было сильно в сторону. Не было съезда с дороги или растоптанной обочины. Просто за очередной проплешиной стоял частокол не из живых и здоровых, а из тонких и срубленных стволов. А далеко за ним разодранным черным конвертом раскорячилась изба. Она казалась не сильно большой на фоне здоровенного двора и особенно леса вокруг. Но ничего, мы с Дилькой как-нибудь вместимся. Плохо только, что никакой протоптанной дороги к частоколу видно не было. Не то что мне траву топтать тяжело. Но получается, никто в этот дом давно с дороги не заходил. Стало быть, никто сюда продуктов не подвозит и, по ходу, не живет.

С другой стороны, кто-то ведь здесь жил, питался и мог, уходя, не все с собой забрать. Это я в Лашманлыке дурак был, еды не поискал. А тут, как это говорится, по сусекам поскребу. Конечно, всякие белки-лисы-медведи могли нас опередить. Но если пару картофелин найдем – легче будет. Даже если спичек не отыщется. Был у меня период, когда я картошку сырой жрал. Быстро кончился, к счастью, но навык остался. И Дилька, если голодная, сырым обойдется. Главное – под крышей переночевать.

Рано делить тело ненайденной картошки.

Мы осторожно, чтобы не поломать ног на кочках, пошагали сквозь слепую траву к частоколу. Я держал Дильку за локоть, похваливал ее зоркость и внимательность, а сам оглядывал частокол. С растущей надеждой.

Особых кочек не было, – видимо, к усадьбе, ворота в которую были чуть левее (чтобы с дороги не светиться?), и ходили, и ездили, так что утоптали. Частокол выглядел непотревоженным, ворота из обитых досками брусьев были закрытыми, узкая, но мощная калитка рядом – тоже. Есть, короче, шанс найти этот человеческий уголок не разбавленным зверьем. И еду найти шанс есть. Может, я ошибался, но едва просматривавшаяся от ворот куча была компостной. Значит, было тут что удобрять и было чем. В избе остатки не найду, так в земле покопаюсь. В картофельном поле, в грядках, на даче, например, прошлогодние овощи то и дело попадаются, и иногда вполне съедобного вида, хоть мама и заставляет выбрасывать. Тут-то мамы нет.

Я негромко постучал в калитку. Подождал, стукнул громче, крикнул:

– Есть кто дома?

По-русски и по-татарски.

Удмуртского с марийским я не знал, да их деревни вроде сильно подальше были.

Дилька дернула меня за руку.

– Что такое? – спросил я нервно.

– Не кричи, – прошептала она.

– Почему?

– Слышишь? – Дилька подняла указательный палец.

Я прислушался.

Ничего не услышал, но кожа на спине двинулась широкой лентой снизу к затылку.

– Нормально, – бодро сказал я. – Не бойся, пошли.

Толкнул калитку. Вспомнил. Повернул шершавое, в дырках и раковинах, металлическое кольцо. Калитка с трескучим скрипом отошла на полшага и застыла. Уперлась нижним краем в землю, кажется. От старости провисла. Но мы не толстые, пройдем и так.

Во дворе как будто было темнее, хотя забор-то никак сумрака добавлять не мог – три жерди. Да что нам двор, нам в дом надо.

Мы быстро прошли по играющим под ногами доскам – спасибо, не скользили – вдоль грядок, которые, насколько я мог разглядеть, то ли были заброшены, то ли засевались без геометрического фанатизма. Неровные они были, помятые и жесткие на вид. Фиг мы здесь даже морковкин хвост найдем.

Я беззвучно рявкнул на себя: не боись, по-настоящему жрать захочешь – весь огород, а тут соток двадцать, на метр в глубину вспашешь. Морковку не накопаешь – с корешками чего-нибудь придумаешь.

Ладно, чего раньше времени-то.

Мы вскарабкались на совсем высокое крыльцо – и вторая ступень была высокой, а доски неровными и неплотными, словно высохшие обмылки слепить пытались. Я постучал в дверь дома, с тем же окликом, русским и татарским.

Никто не ответил, конечно.

Я толкнул дверь – она открылась с таким же трескучим скрипом, что и калитка, но ушла хорошо. Так что под скрип я испуганно успел поразмыслить над тем, почему в городских квартирах двери открываются наружу, а в деревнях – внутрь. И даже придумал: потому что в городах бандитов боятся, которые дверь вышибают, а в деревнях постоянно что-то в дом вносят, например дрова, руки заняты, так что дверь ногой пинают, а если на себя тянуть, так измучишься.

Я еще додумывал эту мудрую и бесполезную мысль, когда понял, что нет в доме никого. Вернее, не понял, а унюхал. Нежилой в доме запах был. Нежилой, застоявшийся и холодный.

Может, это и лучше. Как-то не получалось у нас с людьми в последние сутки. Попробуем без них.

Я вошел, автоматически поискал выключатель на стене – сперва как дома, на уровне пояса, потом как везде, на уровне головы, потом даже засмеялся. Откуда выключатель, если проводов нет и не было, наверное, никогда.

Дилька это тоже поняла – ну, может, и не поняла, но врубилась, что света нет. Застыла на пороге и сказала тихо, но звонко:

– Я без света не пойду.

Я остановился, сдержался, сосчитал до пяти и спросил:

– Почему?