Убыр - Страница 39

Я надеялся пройти сквозь кладбище кратчайшим путем и выбраться на дорогу к станции, указанную теткой. Но тут не было кратчайшего пути. Были плохо заметные тропки, закрученные как упавший провод от наушников. Я пошел все-таки в нужном направлении – и почти налетел на сломанную оградку со слепой, к счастью, плитой.

– А это что? – спросила Дилька.

– Памятник, – брякнул я и испугался, но Дилька просто сказала «а» и без паузы продолжила:

– Наиль, я пить хочу. И есть.

Можно было честно признаться, что я тоже, очень. Еще остроумнее было бы начать объяснять, что на кладбище не говорят о еде. Я объяснять не хотел. И не только потому, что о Дилькиной психике заботился. О своей тоже. Так что отдал последний сок, про шоколад велел себе забыть, это на самый-самый крайний случай, – и попросил:

– Диль, ну потерпи немножко. Скоро должны выйти.

– К äbi? – спросила Дилька. – Она переехала, да?

Она ничего не увидела, не услышала и не поняла, значит.

– Типа того, – сказал я. – Ну скоро уже. Потерпи.

Мы вертелись в бурьяне, выискивая примятые тропки. Я старался держать курс и всякий раз, когда дорожка уводила нас вправо, на ближайшей развилке возвращался влево. Пока не понял, что, кажется, мы крутимся на одном месте. Во всяком случае, вот эту пару черных плит, тусклых и блестящих, на сравнительно лысом участке я точно уже видел – и, если не ошибаюсь, раза три. Я всмотрелся, шагнул к ним – и замер, занемевшей рукой удерживая Дильку позади.

Тусклая плита была той самой. С фотографии из дома äbi. А в том месте, где на снимке напряженно стоял Марат-абый, вытянулся невысокий холмик. И на блестящей плите было написано: «Марат Миңǝхмǝт улы Госманов» — и даты жизни.

Где стоял, там и лег. И прожил-то, оказывается, всего сорок три года.

Новая плита стояла не рядом с тусклой, а на метр дальше. Все-таки вандалы шалят, из-за которых папа сорвался в выходные. Но ведь выяснилось, что никаких вандалов нет. Значит, есть все-таки. Вон и земля в изголовье потревожена, трещина и будто следы.

Я пригляделся и сообразил, что плита стоит, где поставили. Точно, нельзя памятник на могилу сразу ставить, надо, чтобы год прошел, что ли, – чтобы земля улеглась. Вот она и улегалась – оттого и трещина. А следов нет никаких. Показалось.

Наверное, надо было что-то сделать у могилы родственников: посидеть, сказать чего-нибудь или помолиться. Нет, у могил вроде запрещено молиться. Ну не знаю я. И сам здесь задерживаться не хочу, а Дильку пугать тем более.

Напугать-то нетрудно. Следы вот придумались, треск какой-то за деревьями. И еще я уловил чуть ли не верхним веком движение далеко за бурьяном.

Я вскинулся. Глаз успел, кажется, ухватить коричневую запятую, которая тут же исчезла, но по шевелению травы было понятно, что сутулая спина так дальше и бредет. В нужную нам сторону. И гад я буду, если это не та самая бабка, которую я видел из стога и которую совсем позабыл. Значит, она прошла впереди нас сквозь жуткий свинарник, где-то здесь отвисла, пока мы по воротам лазили, и теперь перла к станции. Куда еще-то.

– Пошли, Диль, – сказал я и твердо повел ее вперед, стараясь не напороться на пики оград, но и не отрывать глаз от уходящего шевеления травы.

Дилька вяло спрашивала, куда мы опять бежим и почему в парке так много табличек. Я на ходу что-то врал, она вряд ли верила, но хотя бы ход не тормозила. Мы удивительно быстро и почти не петляя выскочили примерно в то место, где я заметил бабку, и еще шустрее дошагали до разваленных деревянных ворот. Ворота должны были перекрывать дорогу, втыкающуюся в недалекий смешанный лес. Ничего они не перекрывали даже в лучшее время – ну что могут перекрыть две лесины, торчащие на уровне лодыжек и пояса? А теперь смешные завязки из мочала, которыми жерди были привязаны к стойкам, оборвались, и лесины уткнулись носом в землю. Мы с Дилькой перешагнули и устремились к чащобе, у которой коричневая запятая быстро стягивалась в точку.

Дорога была разболтанной, но не по-деревенски широкой. А высокая трава по обе стороны, оказывается, росла – ну, сейчас не росла, а мертво торчала – поверх неохватных пней. Когда-то здесь был лес, густой и дикий. Его вырубили. А впереди, значит, нас ждал невырубленный, густой и дикий. Эта мысль меня приостановила. Только я сообразил, что все равно лашманлыкцы эту чащобу подпиливали и что в непроходимые дебри такие широкие дороги обычно не ведут. По-любому бабка древняя туда идти не боится, а я испугаюсь, значит?

И мы пошли дальше – в сырую густую тень, которую ронял лес, почти убравший солнце за верхушки самых высоких деревьев. Лишь два лучика прилетели, прямо в глаз. Мы с Дилькой одновременно ойкнули, запнувшись, переглянулись, засмеялись и пошли дальше. И услышали птиц, много, разных. Стало спокойнее.

С поляны-то не видно, но чащоба оказалась сильно прореженной, одно дерево на три пня. Причем пни, насколько я разглядел в тени и на ходу, были не ровными, от пилы, а слегка заостренными, как обкусанный карандаш. Топорами еще рубили, что ли? Ладно, надо сыщицкие способности вперед направлять, а не по сторонам. Где бабка-то?

Немножко наддав, мы выскочили на совсем солнечную плешь, заваленную охапками тонких корявых веток, и я опять заметил коричневую спину, мелькнувшую не впереди, а за стволами слева, – дорога плавно поворачивала. На свету я бабку так и не увидел – только в тени. Жаль, технику хода изучил бы. Во чешет, старая, восхитился я, вспомнив, что и с утра она копоти давала, что твой олимпиец. Вспомнил я и поганое место, в которое бабка нас завела. И как бы сейчас куда похуже нам экскурсию не устроила. Да ну, решил я, снаряд в одну воронку дважды…