Убыр - Страница 37

К оглавлению

37

Конечно, возраст собеседника – не та вещь, которую прям необходимо знать. Все равно неудобно.

Дом я узнал. Он тоже обветшал, неожиданно резко за два-то года. Но красный почтовый ящик на воротах все горел как новенький, с крыши слегка заходила в небо коричневая лестница, а за чердачным окном, наверное, до сих пор торчал капитанский мостик, который я сколотил из ящиков на пятый день своей первой ссылки, совершенно озверев от тоски и отсутствия компании. А поиграть так и не успел: маму с Дилькой наконец выписали из больницы, и папа забрал меня домой. А к следующей ссылке я из морских игр вырос, да и не один страдал.

Пришли все-таки. А то мне совсем уже дурацкие мысли в голову лезли. Не скажу какие, ну их.

– Узнаёшь, Диль? – спросил я, заулыбавшись.

Дилька молча пожала плечами. Когда я уже забренчал кольцом двери, спросила:

– Абика здесь живет?

Я не стал придираться к дурацкому слову, кивнул и забренчал сильнее. И сообразил, что äbi может и не слышать, а больше в доме никого не осталось. Совсем запоздало ошалел от того, как можно было старую-престарую бабулю оставить одну в большом неуютном доме без отопления и с вечно переклинивающей газовой плитой. Отмахнулся от этих мыслей – может, она сама ехать не хотела, в конце концов, родителям и куче родни виднее – и повернул кольцо. Дверь, конечно, легко открылась. Сразу так надо было. Кто ж знал.

Я взял Дильку за руку, и мы вошли во двор. Во дворе было пусто, но хотя бы чисто. Совсем чисто. Ни щепок, ни помета: ровненький песок с опилками, как на пограничной полосе. Ну да, старушке-то проще по доскам ходить, не срезая, чем молодым, – а молодые, уезжая с похорон, убрались.

– Äbiem, sin öydä те? – сказал я громко. – Ви omqlarıň, Nail Bilä belän, Qazannan qunaqqa kildek.

Никто не ответил. Мы уже поднялись на три ступеньки и подошли к двери в сени, когда я разглядел короткую полированную палочку. Ее вместо замка вставляли, чтобы дверь не открывалась, когда все из дому ушли ненадолго. Ну и чтобы случайные гости видели, что хозяев нет, но скоро будут, так что можно вынуть палочку и подождать дома. Воров в Лашманлыке почему-то не боялись.

Мы тоже войдем. Тем более что я совершенно не представлял, куда могла уйти äbi, с ее-то ногами и вообще скоростями. В туалет разве что – он на заднем дворе. Как всегда, с кумганом в обнимку. Не проверять же. Подождем.

Ждать на пороге было холодно. Я вытащил запорную палочку и толкнул дверь. Толкнул еще раз. Примерзла, что ли. Пнул – и тогда она дернулась и открылась.

– Нельзя ногами, – сказала Дилька.

– Ага. Ты так не делай, поняла? – велел я, и мы вошли.

В сенях было темно и холоднее, чем на улице, – но это всегда так. Я взял Дильку за руку, повел по трем ступенькам вверх и нащупал дверь. В Лашманлыке жилая часть избы как бы на полуторном этаже строилась. Мы быстро вошли в большую комнату и огляделись. Мне стало тоскливо.

Здесь было пусть не темно, но сумрачно – и тоже очень холодно. И пахло сырыми подушками. В комнате не хватало стола и двух шкафов из трех, а диван у дальней стены откровенно развалился – левый подлокотник отошел от сиденья на полметра. И пестрых занавесок за печкой, где всегда спала äbi, не было. Вообще там, в самом теплом обычно углу, больше не было ни одеял с подушкой на высоченных перинах, ни полушубков, из которых я строил штабик. Я присел и заглянул в печь. Там остался тонкий слой серой золы, на вид совсем холодной и слежавшейся. Щупать я не стал. Отодвинул занавеску, отделявшую большую комнату от спальной, – и заморгал. В спальной было совсем пусто. Не осталось ни трех кроватей с перинами, ни шкафа, ни даже половиков. А их и в большой не осталось, оказывается. От полной пустоты голую комнату спасала только куча фоток на стене в дальнем углу. Черно-белых в основном, папа такую кучу коллажем называл, они почти во всех домах в Лашманлыке были.

Блин, я дом перепутал, что ли?

Или äbi переехала, а нам не сказал никто?

– Наиль, а где абика? – спросила Дилька, не выпускавшая моей руки.

Мы почему-то на цыпочках прошли к фотографиям. Не перепутал я дом. В самом центре коллажа, выше бритоголовых или красиво зачесанных предков, висел наш с Дилькой цветной портрет. Оба почти лысые, я ушастый, а Дилька с щеками на полснимка.

Я такую фотку и не помнил.

Я машинально поправил карточку сияющих папы с мамой в свадебной одежде. Она висела под нашим портретом, топорщась, типа ее за уголок оторвать от стены решили, но раздумали. У нас дома такая же здоровенная фотка в самом старом альбоме лежала. Целая. А тут уголок чуть порвался, наехав на маленький цветной снимок Марат-абыя. Он печально так стоял возле низкого заборчика. Я наклонился и рассмотрел плиту за заборчиком. Надгробие это было. С полумесяцем и надписью: «Фǝхетдинова Шǝмсиханур Мɵхамметдин кызы». И датами жизни.

Äbi, оказывается, было девяносто семь лет.

Она умерла два года назад.

Часть третья
Без дома

1

– Häy, malay, sez monda nişläp yörisez?

Тетка появилась ниоткуда. То есть я в нынешнем состоянии и слона бы заметил, только уперевшись носом в морщинистую коленку. Но вроде не было ее, когда мы на улицу вышли, – тетки, а не коленки. Хотя коленки тоже не было. И я в ступоре вряд ли больше пяти минут провел.

– Здрасте, – сказал я.

По-татарски, конечно. С этого момента я говорил в основном по-татарски. Так получилось.

– Вы одни, что ли? – не унималась тетка.

Была она толстая, в сером пушистом платке вокруг довольно симпатичного лица и толстой ярко-желтой дубленке. А, еще валенки на ней были. С галошами. Не сильно ее эти галоши спасали, должен я сказать.

37